Весна-весна, где же ты ходишь-бродишь? Эх… календарная зима закончилась, душевная весна началась… Всё-таки 1 марта! На улице валит снег нескончаемым, непроглядным потоком, сыплет с неба, будто сейчас только разгар зимы; серое небо, серые тучи, серый снег, серые люди, серые, серые, серые. Тоска. А душе хочется солнечного света и игры, взрывов и молний эмоций! Хочется излучать добро из души, откуда-то изнутри, от сердца. Хочется, да не можется. Вот так и сидишь: смотришь в тусклое окно сквозь белеющий тюль, пьёшь чай или кофе, или ещё какую-нибудь бурду, а вспоминаешь былое время, смотришь на снег, а видишь луга бриллиантовой зелени с золотом одуванчиков, мать-и-мачехи и, конечно, с мелодичным гудением пчёл, мух, стрекотанием кузнечиков, а по вечерам цикад, с запахами травы и росистого утра, вспоминаешь разряженный воздух после ночной грозы и далёкие, но громогласные раскаты утихающей бури, представляешь всё то, что радовало, приятно щемило сердце и навевало лёгкую, почти прозрачную грусть. Ты плаваешь в полувидениях-полуснах, полужеланиях-полубыли. Задумываешься, вглядываешься в какую-нибудь точку пространства и тупо смотришь на неё, а видишь бескрайние, невиданные, бесконечно прекрасные картины. Ты их прекрасно помнишь из детства или из юности, или из прочтённых книг, или из фильмов. Они подобны нарезке видеокадров, и ты, словно режиссёр, режешь их ещё и ещё, склеиваешь, просматриваешь, представляешь, выбрасываешь, вспоминаешь вновь и вновь, опять забываешь и опять возвращаешь в свою память, как игрушку в детстве: перестанешь играть, увлечёшься другими, а потом случайно, уже позабыв совсем, наткнёшься и замрёшь, сердечко бьётся, и ты прижимаешь это своё сокровище, и нет ничего более ценного и дорогого на всём белом свете.
Порой скучаешь не только по предметам, а по запахам, вкусам, определённым запомнившимся ни с того, ни с сего картинам прошлого, по комнатам, по быту, по домам. Да, по домам. Домам, пропитанным всем «первым»: первой содранной коленкой и жжением зелёнки, первым цветочным венком, сплетённым вместе с бабушкой из одуванчиков, осоки и мелких беленьких цветочков, названия которых никто не помнит. Этот странно родной быт обычен, да и дом обычен. Если бы я жила в нём и по сей день, то ни за что бы не заметила его красоты, стеснительности приспущенных занавесок на одверьях, приветливости голубых резных наличников и шелеста двух посаженных под окнами лип, чей аромат заставлял вдыхать себя полной грудью и пьянеть от мёда и весны. Почему-то вспоминается тенистая романтика яблонь в закатный час или яркая, пёстрая, буйная акварель цветов на сочно-зелёном лугу, над которым порхали, подобно пеплу, бабочки-капустницы и павлиний глаз.
Потом вдруг внезапно видишь зимнюю пургу: не видно ни зги! Всё крутится, вертится, мечется в разные стороны, завывает как старый одинокий волк, насвистывает, как мальчишка, танцует и месит ногами частую дробь, как русская красавица на большом празднике, например, на Масленице. Вспомнишь Масленицу, блины, похожие, как говорила бабушка, на маленькие солнца. Да… Помнится, бабушка брала блин и смотрела на свет сквозь него: это золотистое чудо и правда светилось солнышком! Бабушка хлопочет около плиты, а ты сидишь на стуле, прижавшись к натопленной печке, и вдыхаешь тонкий аромат обожжённой глины, сухих берёзовых дров, потрескивающих и посвистывающих в топке, наблюдаешь за огненными искорками, падающими в поддувало, мельком слышишь бормотание бабушки, которая заводит очередную до боли знакомую мелодию, и думаешь. Думаешь о том, как пойдёшь на улицу, когда бабушка блины испечёт, и угостишь друзей, а они тебя угостят. И ведь все блины на вкус разные, а, кажется, тесто одинаковое: одни послаще, другие отдают ягодами, третьи – ванилью, четвёртые – сметаной. Ешь их, весь рот в масле измазан, и радуешься, и друзья радуются. А причина проста как три рубля: вы все вместе и ни-ког-да не расстанетесь. Никогда. Странное слово это «никогда»… Несбыточное.
В воскресенье, когда сама Масленица будет, проснёшься рано, а бабушка уже хозяйничает. Посмотрит она на тебя и скажет:
